Неточные совпадения
В коридоре было темно; они
стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал
в его душу,
в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.
Самгин вышел
в коридор, отогнул краешек пыльной занавески, взглянул на перрон — на перроне одеревенело
стояла служба станции во главе с начальником, а за вокзалом — стена солидных людей
в пиджаках и поддевках.
— Эй, барин, ходи веселей! — крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть
в холодной, всепоглощающей тишине.
В коридоре вагона
стояли обер-кондуктор и жандарм, дверь
в купе заткнул собою поручик Трифонов.
В коридоре стоял душный запах керосина, известковой пыли, тяжелый голос дворника как бы сгущал духоту.
Чтоб пройти
в комнату, нужно, чтоб Николай посторонился, — он
стоял посредине
коридора, держа
в руке веник, а пальцами другой безуспешно пытаясь застегнуть ворот рубахи.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери
в комнату брата
стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук
в дверь, хотя
в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала
в сумрак
коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул
в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо
в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
— Ни с места! — завопил он, рассвирепев от плевка, схватив ее за плечо и показывая револьвер, — разумеется для одной лишь острастки. — Она вскрикнула и опустилась на диван. Я ринулся
в комнату; но
в ту же минуту из двери
в коридор выбежал и Версилов. (Он там
стоял и выжидал.) Не успел я мигнуть, как он выхватил револьвер у Ламберта и из всей силы ударил его револьвером по голове. Ламберт зашатался и упал без чувств; кровь хлынула из его головы на ковер.
— Oui, monsieur! — изо всех сил подтвердила Альфонсина и бросилась сама отворить мне дверь
в коридор. — Mais ce n'est pas loin, monsieur, c'est pas loin du tout, ça ne vaut pas la peine de mettre votre chouba, c'est ici près, monsieur! [Да, сударь! Но это недалеко, сударь, это совсем недалеко, не
стоит надевать шубу, это совсем рядом! (франц.)] — восклицала она на весь
коридор. Выбежав из комнаты, я повернул направо.
В коридоре стоял незнакомый лакей
в ливрее.
Когда Нехлюдов вышел
в коридор, англичанин с смотрителем
стоял у отворенной двери пустой камеры и спрашивал о назначении этой камеры. Смотритель объяснил, что это была покойницкая.
В коридоре стоял ливрейный лакей и, как знакомому, поклонился и отворил ему дверь.
Она
постояла минутку лишнюю. Он заметил это и, бросив гребень, двинулся к ней. Но она
в ту же минуту быстро повернулась и пошла своими обычно легкими и быстрыми шагами по полосушке
коридора.
Он пришел
в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка
стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но
в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее
в коридоре. Он ни о чем другом не мог думать. Когда она входила
в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Эта была еще полнее, и даже
в самой двери и выступая
в коридор,
стояла шумная толпа что-то деливших или решавших арестантов
в мокрых одеждах.
Нехлюдов с тетушками и прислугой, не переставая поглядывать на Катюшу, которая
стояла у двери и приносила кадила, отстоял эту заутреню, похристосовался с священником и тетушками и хотел уже итти спать, как услыхал
в коридоре сборы Матрены Павловны, старой горничной Марьи Ивановны, вместе с Катюшей
в церковь, чтобы святить куличи и пасхи. «Поеду и я», подумал он.
Правда,
в конце
коридора стоял часовой, а окно было решетчатое, и Варвинский мог быть спокоен за свою поблажку, не совсем законную, но это был добрый и сострадательный молодой человек.
В начале зимы его перевезли
в Лефортовский гошпиталь; оказалось, что
в больнице не было ни одной пустой секретной арестантской комнаты; за такой безделицей останавливаться не
стоило: нашелся какой-то отгороженный угол без печи, — положили больного
в эту южную веранду и поставили к нему часового. Какова была температура зимой
в каменном чулане, можно понять из того, что часовой ночью до того изнемог от стужи, что пошел
в коридор погреться к печи, прося Сатина не говорить об этом дежурному.
Сенные девушки,
в новых холстинковых платьях, наполняют шумом и ветром девичью и
коридор; мужская прислуга,
в синих суконных сюртуках, с белыми платками на шеях, ждет
в лакейской удара колокола; два лакея
в ливреях
стоят у входных дверей, выжидая появления господ.
Прочие комнаты
стояли пустые и разделялись на две половины длинным темным
коридором,
в который вела снизу крутая темная лестница.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная, как
коридор. Даже летом
в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены,
стоят две кровати, друг к другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
А
в конце прошлого столетия здесь
стоял старинный домище Челышева с множеством номеров на всякие цены, переполненных Великим постом съезжавшимися
в Москву актерами.
В «Челышах» останавливались и знаменитости, занимавшие номера бельэтажа с огромными окнами, коврами и тяжелыми гардинами, и средняя актерская братия —
в верхних этажах с отдельным входом с площади, с узкими, кривыми, темными
коридорами, насквозь пропахшими керосином и кухней.
Слово, кинутое так звонко, прямо
в лицо грозному учителю, сразу поглощает все остальные звуки. Секунда молчания, потом неистовый визг, хохот, толкотня. Исступление охватывает весь
коридор. К Самаревичу проталкиваются малыши, опережают его, становятся впереди, кричат: «бирка, бирка!» — и опять ныряют
в толпу. Изумленный, испуганный бедный маниак
стоит среди этого живого водоворота, поворачивая голову и сверкая сухими, воспаленными глазами.
Мне казалось, что
стоит мне войти
в коридор, и я буду вновь во власти гимназического режима.
Приезжают
в пребольшое здание — подъезд неописанный,
коридоры до бесконечности, а комнаты одна
в одну, и, наконец,
в самом главном зале разные огромадные бюстры, и посредине под валдахином
стоит Аболон полведерский.
Они прибежали
в контору. Через темный
коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась
в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный
коридор, где
стояла поломанная мебель, и очутились, наконец,
в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
Вход к нему прямо из
коридора; против его двери — дверь
в комнату няни, где
стояло множество пяльцев.
Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперек порога. Лиза читала
в постели. По
коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и
в доме все стихло. Ночь
стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел
в трубах.
Уже одетые, они долго
стояли в открытых дверях, между
коридором и спальней, и без слов, грустно глядели друг на друга. И Коля не понимал, но чувствовал, что
в эту минуту
в его душе совершается один из тех громадных переломов, которые властно сказываются на всей жизни. Потом он крепко пожал Жене руку и сказал...
Мы вошли широкими воротами
в какое-то длинное строение; на обе стороны тянулись
коридоры, где направо и налево,
в особых отгородках,
стояли старые большие и толстые лошади, а
в некоторых и молодые, еще тоненькие.
— Слушаю-с, — отвечал тот и только что еще вышел из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил себе
в горло, но этот прием, должно быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился
в углу
в коридоре и несколько минут
стоял, понурив голову, и только все плевал по сторонам.
По
коридору бродили люди, собирались
в группы, возбужденно и вдумчиво разговаривая глухими голосами. Почти никто не
стоял одиноко — на всех лицах было ясно видно желание говорить, спрашивать, слушать.
В узкой белой трубе между двух стен люди мотались взад и вперед, точно под ударами сильного ветра, и, казалось, все искали возможности стать на чем-то твердо и крепко.
Людмила взяла мать под руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне.
В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял
в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза.
В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно
стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
Внутри,
в коридоре, — бесконечной цепью,
в затылок,
стояли нумера, с листками, с толстыми тетрадками
в руках. Медленно подвигались на шаг, на два — и опять останавливались.
На этот раз убеждения подействовали, и кадриль кой-как составилась. Из-за дверей
коридора, примыкавшего к зале, выглядывали лица горничных и других зрителей лакейского звания, впереди которых,
в самой уже зале,
стоял камердинер его высокородия. Он держал себя, как и следует камердинеру знатной особы, весьма серьезно, с прочими лакеями не связывался и, заложив руки назад, производил глубокомысленные наблюдения над танцующим уездом.
Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный
коридор из акаций, и при входе
в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья,
стояли тут какие-то тополевидные растения
в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели
в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
Ярче всего сохранилась у него такая минута: он
стоит в длинном широком белом
коридоре; на нем легкая свободная куртка, застегнутая сбоку на крючки, а на плечах белые погоны с красным вензелем А.
Но больше всего было натаскивания и возни с тонким искусством отдания чести. Учились одновременно и во всех длинных
коридорах и
в бальном (сборном) зале, где
стояли портреты выше человеческого роста императора Николая I и Александра II и были врезаны
в мраморные доски золотыми буквами имена и фамилии юнкеров, окончивших училище с полными двенадцатью баллами по всем предметам.
Здесь по каждому отделу свой особый кабинет по обе стороны
коридора, затем большой кабинет редактора и огромная редакционная приемная, где перед громадными, во все стены, библиотечными шкафами
стоял двухсаженный зеленый стол, на одном конце которого заседал уже начавший стариться фельетонист А.П. Лукин, у окна — неизменный А.Е. Крепов, а у другого секретарь редакции, молодой брюнет
в очках,
В.А. Розенберг принимал посетителей.
Зачем все это и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез
коридор и кабинет
в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться на бале хоть несколько еще времени, но тот упорно отказывался и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела, и рядом же с ним
стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится.
Проходя по
коридору, Хрипач приостановился у открытой двери
в гимнастический зал,
постоял, опустив голову, и вошел. По его невеселому лицу и медленной походке уже все знали, что у него болит голова.
Ни он, ни я не успели выйти. С двух сторон
коридора раздался шум; справа кто-то бежал, слева торопливо шли несколько человек. Бежавший справа, дородный мужчина с двойным подбородком и угрюмым лицом, заглянул
в дверь; его лицо дико скакнуло, и он пробежал мимо, махая рукой к себе; почти тотчас он вернулся и вошел первым. Благоразумие требовало не проявлять суетливости, поэтому я остался, как
стоял, у стола. Бутлер, походив, сел; он был сурово бледен и нервно потирал руки. Потом он встал снова.
Пепко вылетел
в коридор, как бомба. Там действительно
стояла дама, скрывавшая свое лицо под густой вуалью. Произошел короткий диалог, и дама ушла, а Пепко вернулся взбешенный до последней степени. Его имя компрометировалось пред лицом всех обитателей «Федосьиных покровов».
Где-то послышался сдержанный смех, затем дверь отворилась, и я увидел длинный
коридор,
в дальнем конце которого
стояла средних лет некрасивая женщина, а
в ближнем от меня Пепко.
В коридор выходило несколько дверей из других комнат, и
в каждой торчало по любопытной голове — очевидно, глупый смех принадлежал именно этим головам. Мне лично не понравилась эта сцена, как и все поведение Пепки, разыгрывавшего шута. Последнее сказывалось главным образом
в тоне его голоса.
Они
стояли в полутёмном углу
коридора, у окна, стёкла которого были закрашены жёлтой краской, и здесь, плотно прижавшись к стене, горячо говорили, на лету ловя мысли друг друга.
Я
постоял, прошелся из угла
в угол и вышел
в коридор. Когда потом, поздно ночью, я подошел к ее двери и прислушался, мне явственно послышался плач.
Огонек исчез.
В коридоре послышались знакомые шаги коридорного Маркелыча. Из угла, где
стояла кровать Тита, слышалась возня и вздохи. Тит одевался.
Вместо того чтоб идти присмотреть за извергом Никиткой, Настасья Петровна проходит
в зал, оттуда
коридором в свою комнату, оттуда
в темную комнатку, вроде чуланчика, где
стоят сундуки, развешана кой-какая одежда и сохраняется
в узлах черное белье всего дома.
Искаженные лица, разорванные платья запрыгали
в коридорах, и кто-то выстрелил. Замелькали палки. Персиков немного отступил назад, прикрыл дверь, ведущую
в кабинет, где
в ужасе на полу на коленях
стояла Марья Степановна, распростер руки, как распятый… он не хотел пустить толпу и закричал
в раздражении...
Стоя в шапке и калошах
в коридоре выстывающего института, Персиков говорил своему ассистенту Иванову, изящнейшему джентльмену с острой белокурой бородкой...
За ними
стояла маленькая железная кровать; справа находилась дверь, ведущая
в кабинет; слева, другая —
в коридор.